Комментарии к увиденному здесь стихотворению Хлебникова (самому по себе какому-то нехлебниковскому):

На ветке
Сидели птица гнева
И птица любви.
И опустилась на ветку
Птица спокойствия.
И с клекотом
Поднялась птица гнева.
А за ней поднялась птица
Любви.

(1)трактовка по Дао дэ цзин: "ходьба побеждает холод, покой побеждает жару. Спокойствие создает порядок в мире": птица спокойствия прилетела и создала (точнее, восстановила) порядок - любовь и гнев должны двигаться, а не сидеть на месте, хотя бы потому, что они имеют объект, к которому они стремятся.

(2)первая трактовка признавала наличие собственного порядка любви/гнева, о котором птица спокойствия им просто напоминает.

Более строго будет отказаться от такого "плюрализма порядков": порядок - это всегда закон т.е. повторение, не терпящее исключений. Любовь и гнев - не создают порядок, а возникают именно в месте разрыва существующего порядка, как исключение из него. Поэтому восстановление порядка птицей спокойствия и состоит в устранении исключений ("чудес") любви/гнева.

опасная максима

Увидел тут любопытную цитату любимого автора: "В своем более позднем «Учении о праве» (1797) Кант называет «незаконным врагом» того, «чья публично (все равно, словом или поступком) выраженная воля выскажет максиму, согласно которой, если я сделаю ее всеобщим правилом, состояние мира между народами станет невозможным и навеки установится естественное состояние»." (Шмитт, Номос земли)

Кантовская максима, работающая при условии "если я сделаю ее всеобщим правилом" всегда казалось мне подозрительным концептом в качестве основы морали. Оказывается, у нее есть и политический извод: переход в правило должен обеспечивать проверку последствий некторого решения, в случае морального правила, я должен удостовериться, что хочу чтобы так поступали все, т.е. субъект решения и субъект проверки совпадает. В случае полит. правила эти субъекты разделились: субъект проверки теперь решает, что чья-то максима опасна и наказывает ее носителя (собсно, получаем новую максиму: если все будут наказывать носителей опасной максимы, то будет щастье).

Не знаю контекста, в котором Шмитт анализирует этот пассаж из Канта, похоже, что критикует (возможно, кивает в сторону миротворцев-носителей демократии, типа совр. американцев, у него это есть уже где-в ранних статьях). Вообще, этот субъект, наказывающий других, весьма смахивает на шмиттовского суверена, который может решить о чрезв. положении, т.е. приостановке права. Нацисты собственно совершили подобный описанному Кантом ход, вменив евреям максиму стремления к мировому господству, высказанную ясное дело публично, в документах типа "Протоколов сионских мудрецов" - обычное право не улавливало в свои ячейки такие опасные стремления, евреи как раз такой враг "по отношению к которому наше право не имеет границ". Тока суверена не проведешь, и тут понятно начинается "крестовый поход", под знаменем нашей любимой максимы: мы хотим мочить врагов-носителей аццкой максимы, и аццки желаем, чтобы наша максима стала всеобщим законом, т.е. чтобы все мочили поименованных врагов. Этой двухходовкой достигается морально обоснованное решение политических вопросов. Изящно, что и говорить.

курение отвратительно для Господа

Увидел в новостях, что приняли закон о запрете курения в общественных местах с 15 года. Давно пора уже было. В связи с этим вспомнил историю. В родном городе есть длинный забор из бетонных плит, еще в 90-е его расписали местные христианские активисты. Одну из плит посвятили борьбе с курением, изобразив ее в следующем виде: сидит бородатый мужик (советский технический интеллигент с бородой как его изображали "простоквашино" или "тайне третьей планеты") с трубкой, рядом с ним стоит мальчик с фразой в речевом пузыре "Папа, разве ты не знаешь, что курение отвратительно для Господа?". Обычно эта фраза воспринималась как забавное недоразумение (проходя мимо этой агитки знакомый обычно приговаривал: "так же как и негры, сынок"), плод чрезмерного энтузиазма христианских неофитов. Однако ж листая Исайю я таки увидел: "Не носите больше даров тщетных: курение отвратительно для Меня" (Исайя 1:13). Понятно, что речь идет о благовониях (упоминаются фимиам и лен), но как бы и не соврали неофиты, классический пример цитаты вырванной из контекста.

Памяти Аркадия Драгомощенко

Сегодня случайно узнал что 12 сентября умер Аркадий Драгомощенко. Драгомощенко несомненно важная для русского языка фигура, и не чуждый (при всей своей неоднозначной сложности) мне поэт. Его памяти посвящается этот небольшой текст, написанный в прошлом году.
*

СНЕГ И БОГ У ДРАГОМОЩЕНКО

Прежде весной просыпался песок,
                                                          по ветру стлался спиралью,

тысячеокий, как снег или наскальный бог

(«Ослабление признака»)

Cнег здесь удивительно схвачен как «тысячеоокий» - и одновременно включен в ряд из песка и «наскального бога». Очевидно, речь не должна идти в субъект-предикатной логике, о чем недвусмысленно говорит само название стихотворения. Да и наличие «бога» в списке препятствует этому: он не имеет признаков по определению – он есть не то или это, «есть» здесь квантор существования, а не связка. Даже если допустить, что определение его как «наскального» отсылает к языческому множеству богов, то это не изменит ситуацию бес-частности и бес-призначности; функционально, «тысячеокость» есть всевидение – обеспеченное/отсылающее к  всеприсутствию: собственно единственное «официальное» имя бога «Я есмь сущий».

при мысли о них, камни
не добавляют своему существу ни тени, ни отсвета, ни поражения

(«Ослабление признака»)

Не иметь признаков не мешает – скорее, помогает – получению множества имен, которые «не добавляют своему существу». Известно, что у северных людей есть много имен снега; количество имен бога вряд ли может быть помыслено.

Снег связывается с поэзией: предисловие Глазовой к книжечке «На берегах исключенной реки» (ОГИ, 2005) заканчивается определением поэзии как растворения всего во всем (и загадочным словом «Эпространства», возможно, первым результатом этой всемирной диффузии; даже если это опечатка – что она такое как не взаимопроникновение?) - и этим самым снегом, который у поэта во рту. Что, конечно, провоцирует к определению поэта – однако из этого снега надо делать не признак поэта, а соединять их в гибриде фюсиса и номоса вроде «закона природы», или, например, по методике Айги, нанизав их на вертел тире: снег-у-поэта-во-рту. Судя по всему, нас отсылают сюда:

Иней ярче наощупь. Терять нечего, —
разве что снег во рту — поэтому не о чем говорить.

(«По многим причинам»)

Маленький фрагмент связывает речь и потерю и вводит понятие игры: например, говорить – терять или говорить – делать ставку. Ставка неотделима от потери: терять здесь – это не случайно «ронять» (хотя бы и слова); не на что играть – ничего не потерять, но и ничего не выиграть.

Если принять это определение поэта через потерю, то его предшественником окажется марксов пролетарий, который есть такой тот игрок, кому нечего терять кроме цепей, на кону же - мир. В свою очередь, здесь можно увидеть ответ человеку Гоббса-Локка, который отказывался от мира, получая взамен право на безопасность/на свой труд, т.е. вычитал мир, чтобы получить себя.  Пролетарий должен совершить обратное действие -  вычесть себя из мира, чтобы вернуть мир: ставка здесь кажется мизерной –всего лишь цепь, выигрыш кажется огромным – мир или все. Но это мнимая «беспроигрышность»: ведь цепь - единственное что есть у пролетария, поставить ее на кон значит поставить себя.

Так и поэту, чтобы стать поэтом, надо начать говорить – и потерять снег, а значит, себя: ведь снег - это все, что есть у поэта. Тут приходит на помощь уравнение снег=бог: бога как и снег невозможно потерять (Паскаль странно говорит, что пари на существование Бога невозможно проиграть, т.к. если его нет, ты ничего не теряешь – ведь в таком случае его-то (а с ним и все) ты и теряешь! еще одна мнимая «беспроигрышность») – но можно терять, отделяясь от них. Если вспомнить идущую от Плотина линию христианских мистиков, то именно в отделении мира бог и являет себя.

Для человека движение познания все-таки будет противоположно диффузии, это разделение души, отделение поэта от снега и от бога; слияние – скорее забывание, плотиновское возвращение к единому. Узнавание – исключение из мира/бога/снега, забывание – включение и возвращение в них. Поэт, как объект и субъект этого «включенного исключения» – оказывается одновременно агамбеновским homo sacer и сувереном; точнее же будет определить его не как ту или иную фиксированную сущность, но как сам этот процесс.

Достойный правды жалости не достоин

Прошло пятнадцать лет
На берегу Красного моря
Голый царевич мастерит веревочный домик для осьминога
Осьминог умирает выкрикивая просьбы и письма
Продовольствие доставляют на мулах
Золотые сосуды в садах прорастают горлышком вверх
Достойный правды жалости не достоин

    Леонид Шваб, 2006

 

Поэзия Шваба вся какая-то герметичная - или просто не-(анти?)лиричная. Однако тут что-то происходит, вопрос по каким законам? Несомненно, тут есть некая внутреннея логика, из которой разваорачиваюься эти прихотливые истории. Читать любопытно, но вынести/вывести что-то для сюда поблематично, такая вроде подкованная блоха: сделано хитро, а зачем - непонятно. Ну да речь не об этом. Приведенное стихотворение оказалось здесь потому, что я увидел в нем 2 части, а именно последнюю строку и все остальное. Строка "Достойный правды жалости не достоин" не вытекает (и не втекает) в "историю принца"; по форме похожа на афоризм; по четкости и очевидности содержания - похожа на латынь. Строгий поиск гуглом однако ж дал только несколько ссылок на это же стихотворение (тут тоже эта строка выделена). Ну да дело не в копирайтах.

 

Строка ценна потому, что продолжает тему из Исйаи, а именно ее концовки "...[ждал] правды, и вот — вопль", а точнее противостояния ей. Конечно, тема христианского понимания пары добро/жадость-правда/правосудие неподъемна. По ней можно лишь зафиксировать пару моментов: 1) в самом общем в виде, правда скорее всего будет неотделима от добра (возможно, платоновские корни) 2) но, если таки эту пару разделять, то жалость будет выше правды (многие действия Иисуса можно толковать в это русле) - назовем это "раннехристианской" версией, о ней же говорит и Исйая) 3) продолжая, можно сказать тут  жалость выше правды т.к. она имеет конкретного субъекта - Иисуса

 

4) однако ж развитие этой темы с субъектом  ведет к тому что эта цепочка опять слипается: правосудие Высшего судии - оно и есть правда/жалость/добро - назовем эту версию "позднехристианской". Эта проблема в виде пары "власть-добро" рассматривается Шмиттом, приводящим картину апелляции на Страшном суде "К кому же апеллируешь на мой Суд? - спрашивает Судья Иисус Христос, и в страшной тишине проклятый отвечает: J'en appelle de tа justice a ta gloire (я апеллирую на твою справедливость к твоей славе)" (Рим.католизицм, с.146). Как я понимаю, здесь Шмитт показывает невозможность такой апелляции - для него это защита католического понимания права. Понятно, что в итоге такая трактовка является "юридической" и анти-раннехристианской, ставя право (власти) выше жалости.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий

Пришли на ум хрестоматийные слова Тургенева "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!" И ведь в точку! Прочувствав глубину этих слов им можно дать несколько неожиданное толкование.

Действительно, в ситуации неопредленности и сомнений, когда не с кем посоветоваться, ты остаешься один на один с проблемой. Но  система из 2 компоненотов является замкнутой, разомкнуть ее может помочь только 3-й, а именно язык (тут надо приплести Лакана, но припоминается очень смутно). Предположив, что язык - это коллективное бессознательное, память рода, естественным покажется обращение к такой помощи в в сложную минуту.  дкмаю не сильно ошибусь, предположив (аки социолог) что бессознательной можно считать первые слова человека перед внезапно возникшей проблемой. Что же ответит русское бессознательное перед лицом проблемы? Каждый догадается, что за слова произносит русский человек в таком случае - маркированные, преберегаемые для специального случая. Разумеется, речь о непечатных выражениях, вариантов которых множество. Каждый может вообразить список, ориентируясь на свой вкус и жизненный опыт; по моей версии, неплохим кандидатом является классическая идиома "е* твою мать!". Произнеся ее в соответсвующей ситуацией и соответствующим чувством неизменно чувствуешь как вся мудрость народная похлопывает тебя по плечу, говоря "не ссы!" И действительно, подобная фраза часто означает именно самый пиковый момент непонятности - перевалишь его - и начинают выплывать контуры чаемого решения.

Нелишне вспомнить и о роли бессознательного в объединении народа. Недавно общался с людьми, живщими некогда в Казахстане, они вспоминали, как "аульные" бабки-казашки, общавшиеся исключительно на казахском, ругательства произносили на русском. Так и видишь  громаду страны, объединенную одним выдохом "е* твою мать!". Удивляешься мудрости классика и повторяешь за ним: "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!"

Ехал в метро, заглянул в книгу рядом стоящего человека, а там пророк Исайя пугающе говорит о запустении: "Итак Я скажу вам, что сделаю с виноградником Моим: отниму у него ограду, и будет он опустошаем; разрушу стены его, и будет попираем, и оставлю его в запустении: не будут ни обрезывать, ни вскапывать его, — и зарастет он тернами и волчцами, и повелю облакам не проливать на него дождя. Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев, и мужи Иуды — любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот — кровопролитие; [ждал] правды, и вот — вопль" (5:6-8). Запустение и зарастание - наказание за кровь и вопли, но разве правда добра? Что ж, в суде подсудимым присуждают попрыгать на одной ноге или просто извиниться?