Памяти Аркадия Драгомощенко

Сегодня случайно узнал что 12 сентября умер Аркадий Драгомощенко. Драгомощенко несомненно важная для русского языка фигура, и не чуждый (при всей своей неоднозначной сложности) мне поэт. Его памяти посвящается этот небольшой текст, написанный в прошлом году.
*

СНЕГ И БОГ У ДРАГОМОЩЕНКО

Прежде весной просыпался песок,
                                                          по ветру стлался спиралью,

тысячеокий, как снег или наскальный бог

(«Ослабление признака»)

Cнег здесь удивительно схвачен как «тысячеоокий» - и одновременно включен в ряд из песка и «наскального бога». Очевидно, речь не должна идти в субъект-предикатной логике, о чем недвусмысленно говорит само название стихотворения. Да и наличие «бога» в списке препятствует этому: он не имеет признаков по определению – он есть не то или это, «есть» здесь квантор существования, а не связка. Даже если допустить, что определение его как «наскального» отсылает к языческому множеству богов, то это не изменит ситуацию бес-частности и бес-призначности; функционально, «тысячеокость» есть всевидение – обеспеченное/отсылающее к  всеприсутствию: собственно единственное «официальное» имя бога «Я есмь сущий».

при мысли о них, камни
не добавляют своему существу ни тени, ни отсвета, ни поражения

(«Ослабление признака»)

Не иметь признаков не мешает – скорее, помогает – получению множества имен, которые «не добавляют своему существу». Известно, что у северных людей есть много имен снега; количество имен бога вряд ли может быть помыслено.

Снег связывается с поэзией: предисловие Глазовой к книжечке «На берегах исключенной реки» (ОГИ, 2005) заканчивается определением поэзии как растворения всего во всем (и загадочным словом «Эпространства», возможно, первым результатом этой всемирной диффузии; даже если это опечатка – что она такое как не взаимопроникновение?) - и этим самым снегом, который у поэта во рту. Что, конечно, провоцирует к определению поэта – однако из этого снега надо делать не признак поэта, а соединять их в гибриде фюсиса и номоса вроде «закона природы», или, например, по методике Айги, нанизав их на вертел тире: снег-у-поэта-во-рту. Судя по всему, нас отсылают сюда:

Иней ярче наощупь. Терять нечего, —
разве что снег во рту — поэтому не о чем говорить.

(«По многим причинам»)

Маленький фрагмент связывает речь и потерю и вводит понятие игры: например, говорить – терять или говорить – делать ставку. Ставка неотделима от потери: терять здесь – это не случайно «ронять» (хотя бы и слова); не на что играть – ничего не потерять, но и ничего не выиграть.

Если принять это определение поэта через потерю, то его предшественником окажется марксов пролетарий, который есть такой тот игрок, кому нечего терять кроме цепей, на кону же - мир. В свою очередь, здесь можно увидеть ответ человеку Гоббса-Локка, который отказывался от мира, получая взамен право на безопасность/на свой труд, т.е. вычитал мир, чтобы получить себя.  Пролетарий должен совершить обратное действие -  вычесть себя из мира, чтобы вернуть мир: ставка здесь кажется мизерной –всего лишь цепь, выигрыш кажется огромным – мир или все. Но это мнимая «беспроигрышность»: ведь цепь - единственное что есть у пролетария, поставить ее на кон значит поставить себя.

Так и поэту, чтобы стать поэтом, надо начать говорить – и потерять снег, а значит, себя: ведь снег - это все, что есть у поэта. Тут приходит на помощь уравнение снег=бог: бога как и снег невозможно потерять (Паскаль странно говорит, что пари на существование Бога невозможно проиграть, т.к. если его нет, ты ничего не теряешь – ведь в таком случае его-то (а с ним и все) ты и теряешь! еще одна мнимая «беспроигрышность») – но можно терять, отделяясь от них. Если вспомнить идущую от Плотина линию христианских мистиков, то именно в отделении мира бог и являет себя.

Для человека движение познания все-таки будет противоположно диффузии, это разделение души, отделение поэта от снега и от бога; слияние – скорее забывание, плотиновское возвращение к единому. Узнавание – исключение из мира/бога/снега, забывание – включение и возвращение в них. Поэт, как объект и субъект этого «включенного исключения» – оказывается одновременно агамбеновским homo sacer и сувереном; точнее же будет определить его не как ту или иную фиксированную сущность, но как сам этот процесс.